В разгар культурной революции в Китае у нас одна баба сошла с ума от тамошних перегибов. "Международной панорамы" насмотрелась. Усатый жирдяй внушил ей кое-что. Это был единственный убедительный мужик в её жизни. Нижняя часть мужика всегда была под столом, а верхняя раскрывала суть явлений. Раскрывала специально для этой бабы. Баба жила с матерью и раз в неделю с политическим обозревателем. Ничего особенного - раньше женщины даже рожали от телевизора.

Ей стало казаться, что окружающие её люди - китайцы. Сограждане превращались в китайцев. Кроме ведущего телепередачи и её самой. А дома, в кресле под абажуром, каждый вечер поджидал Мао Цзедун, который был её матерью.

Вскоре баба перестала понимать речь всех этих узкоглазых. В газетах печатали жуткие беспросветные иероглифы. Ведущего телепередачи заменили на китайца, тоже, кстати, усатого. Лишь отражение в зеркале оставалось русским. Эти скоты не оставили ей выбора и она забила молотком Великого Кормчего, того, что сидел в кресле. Это было чудесно. Как будто кончить одиннадцать раз подряд. Какое облегчение!

Китайцы поместили ее в психиатрическую больницу. Одному из санитаров приглянулась эта баба. Её глаза - как у кошки, которую ударили сапогом в брюхо. Или как у только что проснувшегося ребёнка, не важно. Санитар без любви баб не трахал, ну, кроме жены, естественно. И в подсобке, перед тем, как кончить в эту бабу, он признался ей в любви на ушко. Потом, правда, отпустило его.

Баба забеременела и родила в положенный срок. Санитар остался безнаказанным. Баба его не опознала - ведь китайцы все на одно лицо. Новорожденную забрали в дом малютки, и в один из дней молодая мать перегрызла себе вены на запястье. Кое-кому пришлось ответить за это - выговор с занесением, лишение премии, микроинфаркт. Прежде строго было.

Селиван в свои тридцать пять проделал хрестоматийный путь ханурика. Он катился по наклонной и прикатился в родительский дом. Он жил на стариковские пенсии, а пил на пособие по безработице. Селиван не хотел работать. Он хотел не работать, и как можно дольше. Перед дверями отделов кадров он заправлялся семьсот семьдесят седьмым и закусывал тремя-четырьмя зубчиками чеснока. Селиван пыхтел в лицо тётке-кадровичке, и та, задержав дыхание, стремительно избавлялась от него. Селиван уходил с нужной записью в бумажке. Он продолжал тунеядствовать. Правительство выплачивало ему пособие. Кадровички могли свободно дышать. Эта была гармония.

Будь оно всё проклято.

Потому что мать нашла ему работу и поставила ультиматум. Грозилась перевести на сечку с ячкой. И вообще. Слёзы. Возьмись за ум, сынок. Честно веди образ жизни, дебил. А Селивана давно уже ничего не трогало - с четырнадцати лет. В четырнадцать лет он убил своего одноклассника.

Его всё равно бы потом убили. Может быть даже по приговору. Или забили бы у подъезда. Так или иначе.

Одноклассник устраивал чемпионаты страданий. На переменах он ходил с каким-то портативным аккумулятором и незаметно прикасался проводками к ляжкам девочек. Потом внимательно смотрел, как бьётся в истерике обмочившаяся первоклашка. Сохранял в сердце этот образ, в самой глубине.

В дежурство по столовой он раскладывал бутерброды. Он знал, за каким столом сидят девочки. В один из бутербродов он сморкался и прикрывал колбаской. Иногда такой бутерброд поедала симпатичная девчонка. "Меня прёт" - говорил одноклассник Селивану. Они были друзьями.

И однажды он сморкнулся не в тот бутерброд. Его съела учительница, которая снилась Селивану через ночь. Он называл её "моя женщина". Когда он думал о ней, у него наворачивались слёзы. Одноклассник совершил вторую ошибку - поделился впечатлениями с Селиваном. Селиван немного подумал и попросил у него аккумулятор.

Он зарядил его - ненавистью и постоянным напряжением. На перемене, в толчее, он подошёл к своему другу и воткнул провода в его шею. У того оказался порок сердца. Никто ничего не узнал. Но Селиван с того дня перестал что-либо чувствовать. Как-то даже послал к черту ту самую учительницу.

Всё же Селиван вышел на работу - охранником на рыбный базарчик. Пить там можно было. Непонятно, правда, кого следовало охранять. Тётки, торгующие рыбой, могли кого угодно загрызть, причём исключительно с помощью слов. Селиван ходил между рядами и отгонял мух от рыб. Не бей лежачего, короче.

На базарчике побиралась какая-то полоумная. Селиван не мешал ей, не гонял, как мух. Она была безвредна - подходила к торговкам, гнусавила -"Благословлю!" и махала перед собой рукой. За это ей перепадало кое-чего. А фамилия у неё была детдомовская - Подмосковнова. Жила она в платном туалете. Для чокнутой она устроилась неплохо.

Уже целый месяц ничего не происходило. В Селивановой жизни и в мире. Может, наверху только, в глубинах космоса. А Селиван всё чего-то ждал. Возможно, вторжения или фурункула на шее. Любви, беспорядков, чего-нибудь. У Селивана осталось только девятнадцать зубов. Но держались они крепко. Родители в своей двушке меряли друг другу давление. Сто десять на девяносто. И застывали у телевизора.

Но однажды многое изменилось. То есть, это громко сказано. Ничего нового не произошло. Так, небольшая искра, но всё же.

В один из дней Селиван зашёл в туалет отлить . Он отливал бесплатно. В туалете было тепло, и он заправлялся здесь портвешком из потайного кармана. Селиван стоял и метил в центр очка. Селиван держал свой семьсот семьдесят седьмой и время от времени прикладывался к бутылке. Он стряхнул, застегнулся и допил 0,7. Шагнул к выходу и столкнулся с побирушкой Подмосковновой. Он протянул ей пустую бутылку. Подмосковнова взяла её и улыбнулась.

Она улыбнулась ему во все тридцать два. Селиван так и замер. Умирал ноябрь. Пахло битумом и возможным чудом. У побирушки были идеальные зубы - белее белого, без изъянов. Пальцы тебе откусит, запросто. Или чего другое.

- Сколько тебе лет? - спросил Селиван.

- Благословляю, - сказала побирушка и начала махать рукой.

- Сними туфли, пожалуйста... Да не мои - свои, глупая.

Селиван посмотрел на её ступни. Он влюбился в них. Отмыть бы их ещё. И жениться на них. И Селиван почувствовал. Первый раз за много лет. Жизнь и любовь наполняли его.

Он взял Подмосковнову за руку и повёл её домой. Свою женщину. В троллейбусе, потом по улице, мимо старух на лавочке. Мать открыла им дверь.

- Она будет жить здесь, мама. Постой, а как тебя зовут, кстати?

- Благословляю, - ответила Подмосковнова и подняла руку.

Из туалета вышел отец, с газетой подмышкой. Бывший санитар на пенсии. Он подошёл поближе, посмотрел внимательно, прошептал "Еб твою ма...", пошатнулся и освободил жилплощадь.