«Вчера прочел новость о том, что Горбачев посетил могилу Франциска Ассизского», - убористым шрифтом в записной книжке: - «Так я и думал. Эта меченая нежить – католик. А ведь я писал, ведь я взывал, я возопил практически. Так оно и оказалось. Наверное, я – провидец. Последний провидец Империи».

Траханов отложил ручку, потер виски.  Новая вещь никак не писалась, и ее приходилось надсадно, поглавно, построчно вымучивать из крох на случайных листках, что падали с дерева жизни, его, Траханова, собственной жизни.

«Пост, пост, срал я на ваш пост» - мыслилось ему смутно за стаканом парного  – унимает боль в желудке – молока под словоточивые рассуждения безликого, хотя и в золоте, чиновника от духовности, изливаемые телевизором, маленьким кухонным зверьком с ядовитыми зубами, которые хочется, да не можется выбить, выставить ударом пальца по красной, почти пусковой, кнопке.

Улыбаясь, демонстративно осушил граненый стакан  (скол на грани – след от случайной пули, подарок полковника спецназа, поезд «Ташкент-Москва», 1986 год) пред очи вельможного, а тот будто и не заметил, слепец. «Самое малое, что могу сделать предкам в свое ничтожное оправдание, по-федоровски,» - и брякнул ребристым донышком о стол. Как там придумали нетопыри? «На здоровья?» Мысли пали буреломом, запутывая нить размышлений узлом-лабиринтом, и внутренний Тесей блуждал впотьмах, спотыкаясь об осклизлые останки людей культуры каменных топоров. Бабочки под стеклом, казалось, шевелили своими инкрустированными драгоценными чешуйками крылышками, незаметно для человеческого глаза трепетали их усики-антеннки.

- Доколе же ОНИ будут придумывать за нас нашу реальность? – задал вслух, не таясь, вопрос несуществующему и незримому, чье присутствие, однако, ощущалось, как голубые лучи сквозь призмы окон, влажных после дождя. – Почему Меченый вобрал в себя, своими больными, остро пахнущими порами наследие страны, которое ковали тысячи безымянных героев? Чтобы потом небрежно – и в этом ИХ замысел – распродать, раздать, разбазарить святое, по камушку, по кирпичику, каждый из которых – краеугольный, как говорят самозванцы, хлопая довольно себя по бедрам, облеченным кожаными фартуками мастеровых, которыми они – и они знают это! – никогда не были, и не будут. Это великая историческая странность, ирония Промысла, причудливый рисунок на хитиновом панцире саранчи, прочитав который, однажды попадешь в Мезозой, и у слышишь ее голос, вещий голос коллективного первобытного компьютера – не того бесполезного куска пластмассы, что пылится на рабочем столе, а совершенного биологического агрегата простейших реакций и непосредственных рефлексов, самой структурой микрообщества-субстрата на макроуровне являющего феномен хитроумнейших логических операций, сумм как бы случайных событий, мельчайших слабых токов, вплетенных в ткань таинственного и непостижимого бытия, совершенной абстракции, зашифрованной в простоте этого мира.

В соответствии с этой странностью, Империю  спасал  от пустоты забвения не, допустим, генетический Русский Патриот, плоть от плоти, старовер-раскольник, помнящий дымы от древлих капищ, и яростный отсвет Солнца на золотых княжеских шишаках, изменившего его предкам навсегда и бесповоротно, но лелеемого до сих пор в тайнописи крюковой, да в двоеперстии – третий лишний! Не архетипический, из тьмы вневременья шагнувший на свет крестьянский Сын, на которого молча и плача уповали калики, тропками и струнами гусельными прорезая контуры будущих трактов от прото-Москвы до прото-Владивостока, чьи следы босых ног находил много позже усталый покаянный взгляд богоборцев с сорванными погонами, со потертостями ножен от сломанных шпаг на форменных штанах.

В соответствии с этой странностью, нити суровые, что сшивали, казалось бы, неумолимо расседающуюся под ударами надмирной нежити кожу страны, принадлежали то увечному неопрятному грузинскому семинаристу, то жестокому и алчному остзейскому барону, которые по одному и тому же плану,  интуитивно, доказали сами себе и прочим свое предназначение, заключенное в хрустальном гробу вечного мавзолея – узилища жизни и смерти, купели, что хранит в себе само Время, застывшую во льдах тундры божественную клепсидру, ложное отражение которого сковано гранями мраморной пирамиды на Красной площади. 

А русский, что делал русский? Противился ли воле абстрактного Сиона, между строчек свитков Мертвого Моря вьющей свои загадочные математически-бездушные роковые смыслы, змеиными кольцами удушая противоположный в своей великой и целомудренной иррациональности Промысел Божий, низводя его осмеянием и ложным провозглашением? Шел ли покорно на убой? Отдавал ли на поругание свои иконы, убивал ли животворящую благодать предательством?

«Слишком сложны вопросы, слишком печальны ответы», - мозглая мысль сверлила потолок, а через потолок – свод черепа. И Траханову казалось в это мгновение, что выпитое молоко – не молоко вовсе, а сдобренный пряностями, пахнущий корицей и ванилью, чистейший трупный яд, от глотка которого познаешь ткань Вселенной, но поздно, чудовищно поздно, за миг до превращения своего тела в молекулярный бульон, а души – в плазменный ветер, неодолимо влекомый магнитным притяжением Черной дыры, клюва Орла, о котором где-то читал, да забыл, заставили забыть.

В памяти возник герб Антимира, в который замаскированные под школьников эзотерические гвардейцы Андропова некогда спрятали жидкое силиконовое слуховище, прямо за головой, крытой белыми перьями, крылатого чудовища, пожирающего все живое.

«Вот куда они влекут нас, сначала с улыбкой и бесстыдным «На здоровья!», потом - нагло и открыто, потрясая ядерными топорами, подталкивая в спину, шепча свои особым образом искаженные фальшивым электронным разумом ведические мантры, вавилонские формулы, наново записанные крючконосыми невольниками в подвалах «Анненербе» в сорок четвертом.» - и образы гурджиевской Луны, на верхушке которой восседает жаба энтропии, рождались один за другим, разнясь только рисунком кратеров – морщин, укрывищ для щупалец, извивающихся, втягивающихся, чтобы, единожды выпростанными, нанести мучительный и долго переживаемый смертельный удар, последнее откровение, которое не успел записать тезоименитый книжник в припадке наркотического визионерства.

«Так же и я – увидел пустоту, и сам стал пустотой», - и Траханов взял трубку, чтобы перенести запланированную на три встречу с корреспондентом «Playboy Russia».
- Алло, Сережа, это Траханов.
- Добрый день, Анаксимандр Андреевич. Что-то со временем? – голос в трубке угадал мысли по, верно, звуковому узору  в шипении эфира.
- Да, я предлагаю перенести встречу на шесть. Это некритично?
- Конечно, некритично.
- Вот и хорошо. Я буду в «Балчуге», подъезжайте туда.


В семь-тридцать журналист, чьи руки уже чувствительно  подрагивали от выпитого в огромном количестве кофе, а на сердце становилось тяжко то ли от несостоявшегося интервью, то ли от все того же кофе, вышел из лобби на улицу, провожаемый прищуренным, заученно доброжелательным взглядом швейцара. Телефон писателя по-прежнему не отвечал.

Гражданин в длиннополом плаще подошел к нему незаметно, быстро, будто сотканный из смога, образовался прямо из удушливого воздуха, и наклонившись к уху, жарко прошептал:
- Встреча не состоится. Никогда.

Вечером над Атлантическим океаном, как всегда, парил «Аэробус», в чьем многотонном китовом теле копошились и ворочались разноцветные личинки, делясь планами на неделю, обсуждая маршруты по нью-йоркских улицам, с наслаждением жуя снедь, рассеянно листая неудобные ломкие газеты.

В багажном отделении, в спецконтейнере с ядовитой надписью «Дипломатическая почта. Досмотру не подлежит» на двух языках, затаился человек, одетый в теплую шубу, в кислородной маске на лице. Рядом, в чехле, покоилась до времени СВД.
«И пусть это случится не в Детройте, как тогда, а в Вашингтоне. Шума будет не меньше. Разве я не творец новой реальности? На этот раз – ИХ реальности», - шептал человек самому себе и незримому присутствию, и поглаживал записную книжку, в которой вскоре появится самое главное, что только может быть в жизни настоящего летописца, тем более - последнего.

В это время в Москве, в Институте имени Склифосовского, в палате для высших государственных лиц, остановилось, не в силах бороться с препаратами, призванными оттянуть момент смерти, усталое сердце пожилого человека с пулевым ранением в грудь. Умирая, он обращал чужую молитву чужому святому.
Человек в белом халате поверх длиннополого плаща слышал ее.